Неточные совпадения
«Всех ненавижу, и вас, и себя», отвечал его взгляд, и он взялся за шляпу. Но ему
не судьба
была уйти. Только что
хотели устроиться около столика, а Левин уйти, как вошел
старый князь и, поздоровавшись с дамами, обратился к Левину.
— Всё равно, что я бы искал права
быть кормилицей и обижался бы, что женщинам платят, а мне
не хотят, — сказал
старый князь.
Анна
была не в лиловом, как того непременно
хотела Кити, а в черном, низко срезанном бархатном платье, открывавшем ее точеные, как
старой слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки с тонкою крошечною кистью.
Когда
старая княгиня пред входом в залу
хотела оправить на ней завернувшуюся ленту пояса, Кити слегка отклонилась. Она чувствовала, что всё само собою должно
быть хорошо и грациозно на ней и что поправлять ничего
не нужно.
Они
были на другом конце леса, под
старою липой, и звали его. Две фигуры в темных платьях (они прежде
были в светлых) нагнувшись стояли над чем-то. Это
были Кити и няня. Дождь уже переставал, и начинало светлеть, когда Левин подбежал к ним. У няни низ платья
был сух, но на Кити платье промокло насквозь и всю облепило ее.
Хотя дождя уже
не было, они всё еще стояли в том же положении, в которое они стали, когда разразилась гроза. Обе стояли, нагнувшись над тележкой с зеленым зонтиком.
— Нет, вы
не хотите, может
быть, встречаться со Стремовым? Пускай они с Алексеем Александровичем ломают копья в комитете, это нас
не касается. Но в свете это самый любезный человек, какого только я знаю, и страстный игрок в крокет. Вот вы увидите. И, несмотря на смешное его положение
старого влюбленного в Лизу, надо видеть, как он выпутывается из этого смешного положения! Он очень мил. Сафо Штольц вы
не знаете? Это новый, совсем новый тон.
Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие свои надежды и мечты, когда пред ним отдергивается розовый флер, сквозь который он смотрел на дела и чувства человеческие,
хотя есть надежда, что он заменит
старые заблуждения новыми,
не менее проходящими, но зато
не менее сладкими…
— Прошу любить
старую тетку, — говорила она, целуя Володю в волосы, —
хотя я вам и дальняя, но я считаю по дружеским связям, а
не по степеням родства, — прибавила она, относясь преимущественно к бабушке; но бабушка продолжала
быть недовольной ею и отвечала...
Но
старый Тарас готовил другую им деятельность. Ему
не по душе
была такая праздная жизнь — настоящего дела
хотел он. Он все придумывал, как бы поднять Сечь на отважное предприятие, где бы можно
было разгуляться как следует рыцарю. Наконец в один день пришел к кошевому и сказал ему прямо...
— Панночка видала тебя с городского валу вместе с запорожцами. Она сказала мне: «Ступай скажи рыцарю: если он помнит меня, чтобы пришел ко мне; а
не помнит — чтобы дал тебе кусок хлеба для старухи, моей матери, потому что я
не хочу видеть, как при мне умрет мать. Пусть лучше я прежде, а она после меня. Проси и хватай его за колени и ноги. У него также
есть старая мать, — чтоб ради ее дал хлеба!»
И пробились
было уже козаки, и, может
быть, еще раз послужили бы им верно быстрые кони, как вдруг среди самого бегу остановился Тарас и вскрикнул: «Стой! выпала люлька с табаком;
не хочу, чтобы и люлька досталась вражьим ляхам!» И нагнулся
старый атаман и стал отыскивать в траве свою люльку с табаком, неотлучную сопутницу на морях, и на суше, и в походах, и дома.
Старый козак Бовдюг
захотел также остаться с ними, сказавши: «Теперь
не такие мои лета, чтобы гоняться за татарами, а тут
есть место, где опочить доброю козацкою смертью.
Не знаю, богат ли он теперь и что именно оставила ему Марфа Петровна; об этом мне
будет известно в самый непродолжительный срок; но уж, конечно, здесь, в Петербурге, имея
хотя бы некоторые денежные средства, он примется тотчас за
старое.
—
Не надо лгать друг другу, — слышал Самгин. — Лгут для того, чтоб удобнее жить, а я
не ищу удобств, пойми это! Я
не знаю, чего
хочу. Может
быть — ты прав: во мне
есть что-то
старое, от этого я и
не люблю ничего и все кажется мне неверным,
не таким, как надо.
Отец его, провинциальный подьячий
старого времени, назначал
было сыну в наследство искусство и опытность хождения по чужим делам и свое ловко пройденное поприще служения в присутственном месте; но судьба распорядилась иначе. Отец, учившийся сам когда-то по-русски на медные деньги,
не хотел, чтоб сын его отставал от времени, и пожелал поучить чему-нибудь, кроме мудреной науки хождения по делам. Он года три посылал его к священнику учиться по-латыни.
Старик Обломов как принял имение от отца, так передал его и сыну. Он
хотя и жил весь век в деревне, но
не мудрил,
не ломал себе головы над разными затеями, как это делают нынешние: как бы там открыть какие-нибудь новые источники производительности земель или распространять и усиливать
старые и т. п. Как и чем засевались поля при дедушке, какие
были пути сбыта полевых продуктов тогда, такие остались и при нем.
Прочими книгами в
старом доме одно время заведовала Вера, то
есть брала, что ей нравилось, читала или
не читала, и ставила опять на свое место. Но все-таки до книг дотрогивалась живая рука, и они кое-как уцелели,
хотя некоторые, постарее и позамасленнее, тронуты
были мышами. Вера писала об этом через бабушку к Райскому, и он поручил передать книги на попечение Леонтия.
Райский
хотел было пойти сесть за свои тетради «записывать скуку», как увидел, что дверь в
старый дом
не заперта. Он заглянул в него только мельком, по приезде, с Марфенькой, осматривая комнату Веры. Теперь вздумалось ему осмотреть его поподробнее, он вступил в сени и поднялся на лестницу.
Тогда все люди казались ему евангельскими гробами, полными праха и костей. Бабушкина старческая красота, то
есть красота ее характера, склада ума,
старых цельных нравов, доброты и проч., начала бледнеть. Кое-где мелькнет в глаза неразумное упорство, кое-где эгоизм; феодальные замашки ее казались ему животным тиранством, и в минуты уныния он
не хотел даже извинить ее ни веком, ни воспитанием.
Она
была отличнейшая женщина по сердцу, но далее своего уголка ничего знать
не хотела, и там в тиши, среди садов и рощ, среди семейных и хозяйственных хлопот маленького размера, провел Райский несколько лет, а чуть подрос, опекун поместил его в гимназию, где окончательно изгладились из памяти мальчика все родовые предания фамилии о прежнем богатстве и родстве с другими
старыми домами.
Всех печальнее
был Тит Никоныч. Прежде он последовал бы за Татьяной Марковной на край света, но после «сплетни», по крайней мере вскоре,
было бы
не совсем ловко ехать с нею. Это могло подтвердить
старую историю,
хотя ей частию
не поверили, а частию забыли о ней, потому что живых свидетелей, кроме полупомешанной бабы, никого
не было.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по
старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен
хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все
не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы
есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Хотя старый князь, под предлогом здоровья, и
был тогда своевременно конфискован в Царское Село, так что известие о его браке с Анной Андреевной
не могло распространиться в свете и
было на время потушено, так сказать, в самом зародыше, но, однако же, слабый старичок, с которым все можно
было сделать, ни за что на свете
не согласился бы отстать от своей идеи и изменить Анне Андреевне, сделавшей ему предложение.
Хотя Нехлюдов хорошо знал и много paз и за обедом видал
старого Корчагина, нынче как-то особенно неприятно поразило его это красное лицо с чувственными смакующими губами над заложенной за жилет салфеткой и жирная шея, главное — вся эта упитанная генеральская фигура. Нехлюдов невольно вспомнил то, что знал о жестокости этого человека, который, Бог знает для чего, — так как он
был богат и знатен, и ему
не нужно
было выслуживаться, — сек и даже вешал людей, когда
был начальником края.
Это
был тип
старой раскольницы, которая знать ничего
не хотела, кроме раз сложившихся убеждений и взглядов.
После своего визита к Половодову Привалов
хотел через день отправиться к Ляховскому.
Не побывав у опекунов, ему неловко
было ехать в Шатровские заводы, куда теперь его тянуло с особенной силой, потому что Надежда Васильевна уехала туда. Эта последняя причина служила для Привалова главной побудительной силой развязаться поскорее с неприятным визитом в
старое приваловское гнездо.
— Лоскутов
был в чем-то замешан… Понимаете — замешан в одной
старой, но довольно громкой истории!.. Да…
Был в административной ссылке, потом объехал всю Россию и теперь гостит у нас. Он открыл свой прииск на Урале и работает довольно счастливо… О, если бы такой человек только
захотел разбогатеть, ему это решительно ничего
не стоит.
— Понимаю, Надя, все понимаю, голубчик. Да бывают такие положения, когда
не из чего выбирать. А у меня с Ляховским еще
старые счеты
есть кое-какие. Когда он приехал на Урал, гол как сокол, кто ему дал возможность выбиться на дорогу? Я
не хочу приписывать все себе, но я ему помог в самую трудную минуту.
Их
было четверо: иеромонахи отец Иосиф и отец Паисий, иеромонах отец Михаил, настоятель скита, человек
не весьма еще
старый, далеко
не столь ученый, из звания простого, но духом твердый, нерушимо и просто верующий, с виду суровый, но проникновенный глубоким умилением в сердце своем,
хотя видимо скрывал свое умиление до какого-то даже стыда.
Марфа Игнатьевна на горькие,
хотя и справедливые, упреки барина возражала, что курица и без того
была уже очень
старая, а что сама она в поварах
не училась.
Но убранство комнат также
не отличалось особым комфортом: мебель
была кожаная, красного дерева,
старой моды двадцатых годов; даже полы
были некрашеные; зато все блистало чистотой, на окнах
было много дорогих цветов; но главную роскошь в эту минуту, естественно, составлял роскошно сервированный стол,
хотя, впрочем, и тут говоря относительно: скатерть
была чистая, посуда блестящая; превосходно выпеченный хлеб трех сортов, две бутылки вина, две бутылки великолепного монастырского меду и большой стеклянный кувшин с монастырским квасом, славившимся в околотке.
Идти под гору
было легко, потому что
старая лыжня
хотя и
была запорошена снегом, но крепко занастилась. Мы
не шли, а просто бежали и к вечеру присоединились к своему отряду.
В 2 часа мы дошли до Мяолина — то
была одна из самых
старых фанз в Иманском районе. В ней проживали 16 китайцев и 1 гольдячка. Хозяин ее поселился здесь 50 лет тому назад, еще юношей, а теперь он насчитывал себе уже 70 лет. Вопреки ожиданиям он встретил нас
хотя и
не очень любезно, но все же распорядился накормить и позволил ночевать у себя в фанзе. Вечером он напился пьян. Начал о чем-то меня просить, но затем перешел к более резкому тону и стал шуметь.
Стало
быть, вам
не для чего бояться нового, все
будет по —
старому, кроме того, что сами вы
захотите переменить.
Старый же Берестов, с своей стороны,
хотя и признавал в своем соседе некоторое сумасбродство (или, по его выражению, английскую дурь), однако же
не отрицал в нем и многих отличных достоинств, например: редкой оборотливости; Григорий Иванович
был близкий родственник графу Пронскому, человеку знатному и сильному; граф мог
быть очень полезен Алексею, а Муромский (так думал Иван Петрович), вероятно, обрадуется случаю выдать свою дочь выгодным образом.
В этом обществе
была та свобода неустоявшихся отношений и
не приведенных в косный порядок обычаев, которой нет в
старой европейской жизни, и в то же время в нем сохранилась привитая нам воспитанием традиция западной вежливости, которая на Западе исчезает; она с примесью славянского laisser-aller, [разболтанности (фр.).] а подчас и разгула, составляла особый русский характер московского общества, к его великому горю, потому что оно смертельно
хотело быть парижским, и это хотение, наверное, осталось.
Для служащих
были особые курсы после обеда, чрезвычайно ограниченные и дававшие право на так называемые «комитетские экзамены». Все лентяи с деньгами, баричи, ничему
не учившиеся, все, что
не хотело служить в военной службе и торопилось получить чин асессора, держало комитетские экзамены; это
было нечто вроде золотых приисков, уступленных
старым профессорам, дававшим privatissime [самым частным образом (лат.).] по двадцати рублей за урок.
Я, помнится, обещал вам, что в этой книжке
будет и моя сказка. И точно,
хотел было это сделать, но увидел, что для сказки моей нужно, по крайней мере, три таких книжки. Думал
было особо напечатать ее, но передумал. Ведь я знаю вас: станете смеяться над стариком. Нет,
не хочу! Прощайте! Долго, а может
быть, совсем,
не увидимся. Да что? ведь вам все равно, хоть бы и
не было совсем меня на свете. Пройдет год, другой — и из вас никто после
не вспомнит и
не пожалеет о
старом пасичнике Рудом Паньке.
Священник этот
был прекрасный человек (в
старой России
было немало хороших священников,
хотя почти
не было хороших епископов), но он весь
был проникнут
старыми церковно-государственными принципами.
По приезде за границу у меня явилась мысль создать что-то вроде продолжения московской Вольной академии духовной культуры и Религиозно-философских обществ,
хотя это и
не должно
было быть простым повторением
старых учреждений.
Я
был настроен так воинственно, что
не захотел поздороваться с моей
старой знакомой А.М. Коллонтай.
Этот прилив новых людей закончился нотариусом Меридиановым, тоже своим человеком, — он
был сын запольского соборного протопопа, — и двумя следователями. Говорили уже о земстве, которое
не сегодня-завтра должно
было открыться. Все эти новые люди устраивались по-своему и
не хотели знать
старых порядков, когда всем заправлял один исправник Полуянов да два ветхозаветных заседателя.
При совершенной распущенности и всяких послаблениях, какие имели место при
старой администрации, сахалинские тюрьмы все-таки оставались полными, и арестанты бегали
не так часто, как,
быть может,
хотели того смотрители тюрем, для которых побеги составляли одну из самых доходных статей.
Хотя утки всегда
едят очень много, о чем я уже говорил, но никогда они так
не обжираются, как в продолжение августа, потому что и молодые и
старые, только что перелинявшие, тощи и жадны к еде, как выздоравливающие после болезни.
Он только заметил, что она хорошо знает дорогу, и когда
хотел было обойти одним переулком подальше, потому что там дорога
была пустыннее, и предложил ей это, она выслушала, как бы напрягая внимание, и отрывисто ответила: «Всё равно!» Когда они уже почти вплоть подошли к дому Дарьи Алексеевны (большому и
старому деревянному дому), с крыльца вышла одна пышная барыня и с нею молодая девица; обе сели в ожидавшую у крыльца великолепную коляску, громко смеясь и разговаривая, и ни разу даже и
не взглянули на подходивших, точно и
не приметили.
— Ишь чего
захотел,
старый пес… Да за такие слова я тебя и в дом к себе пущать
не буду. Охальничать-то
не пристало тебе…
Но теперь
старый Тит опять наложил свою железную руку на все хозяйство,
хотя уж прежней силы у него и
не было: взять подряд на куренную работу
было не с чем — и вся снасть позорена, и своей живой силы
не хватило бы.
Эта встреча произвела на Петра Елисеича неприятное впечатление,
хотя он и
не видался с Мосеем несколько лет. По своей медвежьей фигуре Мосей напоминал отца, и
старая Василиса Корниловна поэтому питала к Мосею особенную привязанность,
хотя он и жил в отделе. Особенностью Мосея, кроме слащавого раскольничьего говора,
было то, что он никогда
не смотрел прямо в глаза, а куда-нибудь в угол. По тому, как отнеслись к Мосею набравшиеся в избу соседи, Петр Елисеич видел, что он на Самосадке играет какую-то роль.
— И умно делаете. Затем-то я вас и позвал к себе. Я
старый солдат; мне, может
быть, извините меня, с революционерами и говорить бы, пожалуй,
не следовало. Но пусть каждый думает, кто как
хочет, а я по-своему всегда думал и
буду думать. Молодежь
есть наше упование и надежда России. К такому положению нельзя оставаться равнодушным. Их жалко. Я
не говорю об университетских историях. Тут что ж говорить! Тут говорить нечего. А
есть, говорят, другие затеи…
У Гладышева
было в кармане много денег, столько, сколько еще ни разу
не было за его небольшую жизнь целых двадцать пять рублей, и он
хотел кутнуть. Пиво он
пил только из молодечества, но
не выносил его горького вкуса и сам удивлялся, как это его
пьют другие. И потому брезгливо, точно
старый кутила, оттопырив нижнюю губу, он сказал недоверчиво...